Южный Урал, № 2—3 - Алексей Сурков

Бобров замолк, как бы вспоминал что-то, и глаза его стали задумчивыми и строгими. Потом он встрепенулся и продолжал рассказ.

— И вот, значит, в эти-то горячие дни появился я в цехе подносчиком у одной печи. Как увидел меня сталевар, так аж позеленел:

— Ты чего, шпионить сюда пришел, принюхиваться?! Чтоб я тут и духа твоего не чуял! — Боялся сталевар, чтобы я его секрет не выведал. Да еще боялся он моей молодости и силы. Ведь, как молодой человек в цех пришел, так он старается себя показать, а старику в те времена трудно было тягаться с молодым… Старики боялись, как бы не пришлось еще больше жилы натягивать и, как говорят, в оглоблях не упасть.

— Ну, а как же с медалью? — нетерпеливо спросил Лапаев.

— А с медалью вышло совсем плохо. Отец мой отличный мастер был, он первым сварил плавку, но задумал на этом случае старшего брата моего выдвинуть в сталевары, — его, мол, заслуга.

И вот через несколько дней приходит ответ от хозяина: Боброва-сына за отличие поставить в сталевары, а Боброва-отца за нерадивость и лень — в подручные к нему. Вот какая грустная история приключилась пятьдесят лет тому назад.

— А хозяин что? — спросил Лапаев.

— Что — хозяин? Пашков на этом деле сотни тысяч заработал и в Париж укатил.

История, рассказанная Бобровым, взволновала молодежь. Глядя на этого могучего старика с орденами Ленина в петлице, окруженного молодежью, люди невольно сравнивали прошлое и настоящее: какая новь!

Вот стоят здесь и Рязанов, и Князев, и Лапаев, и Корчагин, вчера только кончили они ремесленное училище и пришли на выучку к Григорию Боброву, а сегодня они уже с ним рядом, как бойцы — плечом к плечу. Старый сталевар не боится их силы, их молодости, их знаний. Наоборот, большинство из них — это его выученики. Но жизнь идет вперед в наше время очень быстро, и каждый день она приносит много нового. Нельзя отстать от жизни — и старик Бобров садится рядом на одну скамью с Лапаевым в школе мастеров социалистических методов труда и учится, изучает новую технологию, теорию металлургических процессов, скоростные методы сталеварения. Когда говорят Боброву:

— Чего же это, Григорий Егорович, ведь отдыхать пора, а вы учиться.

— Отдыхать? — улыбается он. — Раз вот задумал пойти на отдых, пятьдесят лет у печи отработал, можно, мол, и на покой. Нагрянула война и опять в цех вернулся. Да и подумать тоже: как советскому человеку без труда обойтись, в нем ведь и жизнь и радость.

Когда сталевары вернулись в зрительный зал театра, почти все места были заняты. В креслах партера, в ложах и на балконе сидели горняки, коксовики, металлурги в добротных костюмах с поблескивающими в петлицах орденами и знаками лауреатов Сталинских премий. Сидела молодежь и рядом — седоусые, коренные уральские металлурги, инженеры, партработники.

Яркий электрический свет играл на узорах уральского мрамора, которым отделаны стены и ложи, он переливался на темновишневом бархате тяжелого занавеса. Света было очень много, и много было также живых цветов, которые заполнили авансцену и стол президиума.

Слет стахановцев был посвящен обсуждению обращения трудящихся Ленинграда о выполнении пятилетки в четыре года! С докладом выступил директор комбината Григорий Иванович Носов.

Директор говорил об автоматизации мартеновских печей, об электрификации, механизации труда и десятках других больших, смелых дел, называл цифры, которые волновали каждого сидящего здесь. Надо добиться коэфициента использования полезного объема доменных печей ниже 0,90, съема стали не менее чем 6 тонн с каждого квадратного метра площади пода мартеновской печи. Может быть, другим эти цифры говорят очень мало, а металлурги гордо улыбаются, многозначительно переглядываются и радуются этим цифрам — они открывают замечательные пути для движения вперед.

— За несколько военных лет мы совершили такой взлет, который, пожалуй, в другое время не совершили бы и за много лет, — говорит докладчик. — Но мы видим перед собой другие, еще более высокие вершины, которые должны завоевать.

Речь директора становится более горячей и страстной, и зал отвечает гулом одобрения.

— Мы перекрыли технические мощности доменных печей, — продолжает Носов. — Ну что из этого? А стахановцы-доменщики внесли свои поправки, они перешагнули запроектированный технический коэфициент использования полезного объема домны — единицу. Эта цифра теперь для них — дело прошлого. Мы на большинстве прокатных станов перекрыли проектные нормы. Ну, так что из этого? Кто устанавливал эти предельные технические нормы? Американская фирма «Фрейн», немецкая фирма «Демаг». Они исходили из своего, капиталистического, способа производства, а наши стахановцы внесли свои поправки. Они исходят из нашего, социалистического, способа производства.

Директор говорит о людях комбината, о людях социалистического производства с их новым отношением к труду, горячим сердцем патриотов и неукротимым желанием победить. Эти люди ищут и находят новое, раскрывают огромные резервы, обеспечивающие невиданный рост производства. Они — опора и надежда пятилетки.

— Мне, — говорит Носов, — рассказывал мастер третьего мартена товарищ Лупинов, что к нему, как депутату Верховного Совета РСФСР, пришла с жалобой группа сталеваров. Они жаловались на нас — руководителей завода, что мы не создаем им условий для работы: печи много времени простаивают из-за отсутствия чугуна. Я спросил у товарища Лупинова, кто жалуется — не Петр ли Бревешкин? — Он. — А какой, спросил я, у него съем стали? Оказывается, товарищ Бревешкин снимает в отдельные дни 8—9 тонн стали с одного квадратного метра площади пода. Вы подумайте, товарищи, об этой цифре. Она в полтора — два раза больше того, что было запланировано конструкторами.

Сталевар Бревешкин поднимается из-за стола президиума.

— Я, Григорий Иванович, не жаловался, а, действительно, просил, можно сказать, требовал. У нас в мартене сейчас жаркая борьба разгорелась за скоростные плавки, и мы будем давать по 8—9 тонн стали. Я беру такое обязательство и вызываю на соревнование всех сталеваров.

— Вы слышите, товарищи руководители? Вы слышите заявление товарища Бревешкина? — говорит Носов. — За нами теперь дело. Народ поднимается на призыв Родины, партии большевиков, на призыв нашего Сталина…

Народ поднимается!

В мартеновском цехе № 1 атмосфера всеобщего подъема и творческого напряжения. Листовки-«молнии» говорят словами боевой сводки о победах на разных участках цеха. «Боевые листки» висят в каждом пролете, напоминая фронт и солдат, которые после удачной атаки, примостившись у борта машины, старательно выводили слова привета отличившимся товарищам.

На огромном щите — диаграмма: две стрелы, одна — сплошная, поднимающаяся круто вверх, показывала рост съема стали по цеху за последние месяцы (в тоннах) — 5,68; 5,77; 5,96; 6,25…; другая стрела тоже шла вверх, плавно закругляясь полудугой, она показывала рост скоростных плавок по месяцам — 23; 30; 51; 82… Эти стрелы точь-в-точь похожи на те, которые чертили в военные дни на топографических картах, изображая прямой жирной красной стрелой направление главного удара и полукругом — обход и охват противника с флангов, чтобы железными клещами зажать его и раздавить. И это волнующее ощущение, словно ты находишься на передовой линии фронта, уже не покидает тебя в цехе.

Секретарь цехового партбюро Павел Батиев, большого роста, плечистый, с веселыми, как бы вечно смеющимися, глазами, только собрался было выйти из своего кабинета, как открылась дверь, и в партком вошел молодой человек, одетый по-праздничному.

— А-а-а, товарищ Любенков, заходи, заходи, чем могу помочь? — спросил Батиев, и веселые, со смешинкой глаза его смотрели приветливо, но испытующе.

Любенков потоптался, словно не зная с чего начать.

— Я по поводу того дела… ну, насчет «Крокодила». Ведь зря нас с Яковлевым опозорили на весь цех.

— Почему же зря? Сто тонн стали недодали — факт, брак сварили — тоже факт.

— Так-то оно так, да мы ж не виноваты. Опыта мало.

— Опыта, говоришь, мало, — ответил Батиев, — а у Корчагина больше опыта? У молодого мастера Захарова тоже больше? У комсомольца Лапаева Петра неужто больше опыта, чем у тебя? Нет, товарищ Любенков, не опыта у тебя меньше, а совести, честности советского человека меньше. Весь народ вперед пошел, а вы двое на месте остаться хотите. Не так ли?

Любенков слушал Батиева, виновато опустив голову. Он мял в руках шапку, расстегнул тужурку и по слипшимся на лбу волосам и выступившим каплям пота видно было, до чего жарко человеку. Любенков вскинул голову и с явной обидой в голосе сказал:

— Да что вы в самом деле, товарищ Батиев. Где же это видно, чтобы мы на месте стояли! Я в начале года давал какой съем — 4,9 тонны, а сейчас больше пяти тонн. Так разве это называется стоять? Я же к вам в партком пришел правду искать, а вы такие горькие слова говорите.